По данным ЮНЕСКО, Достоевский сегодня – один из самых цитируемых и переводимых русских авторов в мире. Его художественное наследие до сих пор изучается и анализируется литературоведами, а по произведениям писателя ставят спектакли и снимают кинофильмы. В то же время, ни об одном из классиков литературы не высказано столько противоречивых суждений. К примеру, знаменитые иностранцы – А. Эйнштейн, Ф. Ницше, Ф. Кафка, З. Фрейд, Т. Драйзер, Ф. С. Фицджеральд, С. Цвейг – зачитывались книгами Фёдора Михайловича и давали восторженные оценки, а соотечественники Н. Михайловский, В. Набоков, Г. Адамович, М. Алданов – напротив, о сущности творчества мастера отзывались неоднозначно.

Первый роман Достоевского, рукопись 1845 года, — «Бедные люди» — писатель Дмитрий Григорович, живший на тот момент с Фёдором Михайловичем на одной квартире, передал Николаю Некрасову, чей «точный взгляд охотника» редко ошибался в поиске писательских талантов. Тот прочитал произведение за одну ночь и на следующий день отвез рукопись Виссариону Белинскому, обозначив появление новой величины в русской литературе: «Новый Гоголь явился!». Так отозвалось это произведение у Некрасова, что он опубликовал его в своем новом альманахе «Петербургский сборник», а похвала Белинского («Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах»), которую позже Григорович назовет «неумеренно-восторженной», поселила в молодом творце уверенность в себе как в писателе, способном повести за собой всю русскую литературу.

В письмах брату Михаилу по поводу выхода в свет «Бедных людей» он с воодушевлением и не без некоторого преувеличения описывает первый успех: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь», «Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное», «Все меня принимают как чудо», «А у меня будущность преблистательная, брат!». Имя Гоголя становится теперь для Достоевского вершиной, восхождение к которой началось с головокружительного скачка и которую во что бы то ни стало необходимо покорить. В другом письме брату, от 1 февраля 1946 года, он постоянно оглядывается на великого писателя, отвечая на критику своего первого романа: «Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина», «Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали — ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Сунул же я им всем собачью кость!»

Очевидно, что характеристика «Новый Гоголь» не только вдохновляла Достоевского, но и довлела над ним, любое отступление от заданной высоты воспринималось как поражение. Потому так остро переживал он охлаждение к себе Белинского, переменившего мнение о «Бедных людях» и в статье «Взгляд на русскую литературу 1946 года» выступившего с критикой романа «Двойник» и повести «Господин Прохарчин»: «Конечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского совершенства произведений Гоголя, — пишет Белинский,— но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего».

В то время как русская литература в лице Тургенева, начинающего Толстого и других продолжала активное развитие и рост, Достоевский на 10 лет выпадает из этого контекста, о нём вспоминают лишь изредка. Об этом свидетельствует сообщение Тургенева в письме П.В.Анненкову от 10 января 1853 года о привезшем в Спасское свою рукопись молодом литераторе К.Леонтьеве; он сравнивает его, талантливого, но самолюбивого, с Достоевским, называя последнего «полупокойным»: «В сладострастном упоении самим собой, в благоговении перед своим "даром", как он [Леонтьев] сам выражается, он далеко перещеголял полупокойного Федора Михайловича, от которого у Вас так округлялись глаза».

Опера "Гугеноты" Мейребера, которую Достоевский слушал после возвращения из ссылки:

Литературный критик Людмила Сараскина замечает, что «Достоевский здесь не только пародировал Гоголя, но и поднимал на смех свои собственные страхи и пороки». С одной стороны, «он показал, что бывает, когда безграничное самолюбие овладевает ничтожной личностью», с другой стороны, «продемонстрировал, как тот же порок способен корежить человека даже и выдающихся способностей». Людмила Ивановна имеет в виду молодое самолюбие и молодые амбиции Достоевского, однако и зрелый, поздний Достоевский в немалой степени отдал дань весьма небезопасной претензии на учительство и пророчество.

Максим Горький выражал своё отношение к творчеству Достоевского, «враждебного» ему писателя, высказываниями прямолинейными и резкими. Если он и пытался «отдать должное» таланту Достоевского, то его «похвалы» звучат натянуто и голословно, а за ними, как правило, следует «НО», которое перечеркивает все, что было сказано положительного: Фёдор Михайлович, «несомненно, гениален», но он «злой гений», «Признавая потрясающую силу таланта Достоевского, я отношусь отрицательно к его философии», «Что вы получите у Достоевского, кроме техники?».

Однако сам Горький наследует и развивает некоторые его художественные приемы, а это свидетельствует о том, что не все так просто обстоит и с его отношением к идеям предшественника. Например, использование обоими писателями приема «двойничества» говорит о том, что сходным было их понимание человеческой природы, а это уже является выражением связей в сфере «коренных» философских идей.

Не менее важно и то, какие именно идеи Достоевского обнаруживают исследователи в качестве «отвергаемых», «разоблачаемых» Горьким. Так, философ Юрий Кудрявцев, автор вызвавшей в свое время оживленную полемику книги «Три круга Достоевского», резко отделил «социальное» от «философского», но он был прав в том, что эти пласты идей далеко не одно и то же и что это не просто разные «круги», но разные уровни идей писателя. Если принять терминологию Кудрявцева и вслед за ним выделить в произведениях Достоевского содержание «сегодняшнее» («событийное»), «временное» («социальное») и «вечное» («философское»), то «социальная педагогика» относится к «временному», а вовсе не к «вечному», выражающему коренные философские идеи Достоевского, сконцентрированные, например, в «Легенде о Великом инквизиторе» и в «Братьях Карамазовых». «Социальная педагогика» Достоевского действительно не принималась Горьким, на этом уровне можно даже выстроить ряд противопоставлений, что и делалось бесчисленное количество раз на уровне «вечного», однако творческая взаимосвязь Горького и Достоевского значительно сложнее, тоньше, миры их идей не столько противостоят, сколько взаимодействуют: есть внутренние связи в глубинных, философских слоях их произведений. Здесь Горький и Достоевский не только соперники, но во многом союзники: в этой сфере их «контакты», «творческая полемика» наиболее глубоки и плодотворны.

Но эти связи мешает увидеть больше всего сам Горький, точнее, его враждебное, неприязненное отношение к своему великому предшественнику.

В большинстве случаев Горький выделяет в произведениях и героях Достоевского сугубо «отрицательное», как бы насильственно устраняя из своего поля зрения «идеальных героев» - даже в князе Мышкине и Алеше Карамазове он видит лишь «превращение садизма в мазохизм». «Показывать миру свои царапины.., брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие, и отвратительнее всех делал злой гений наш Федор Достоевский – это гнусное занятие и вредное, конечно», «Не люблю этого человека, «Ядовитый талант», «Безумные книги», «Не люблю его мысль, мне враждебно его извращенное чувство», «Искаженный и злой человек», «Злой наш гений Федор Достоевский, и рыцарь горестной фигуры», «Злой», «мрачный», «тяжелый», «невыносимый», «отвратительный» – эти и другие эпитеты такого рода можно считать «постоянными» в горьковских характеристиках Фёдора Михайловича.

В книге «Как мы пишем», вышедшей в 1930 году в Ленинграде, из 18 писателей – от А.Белого до В.Шкловского – лишь один Горький, рассказывая об особенностях своей работы, «не смог обойтись без ссылки на опыт Достоевского, и прежде всего на Достоевского: он постоянно на него оглядывался».

Эту раздвоенность Горького, «тень» Достоевского за его спиной отметили в свое время некоторые проницательные критики. Например, Н.К.Михайловский уже в ранних рассказах Горького – и романтических, и реалистических – увидел тот же психологический тип, что и в «бунтарях» Достоевского. Мальва, Данко, Ларра, Лойко Зобар, Григорий Орлов и другие герои раннего Горького родственны во всём «своевольным» героям, обречённым на одиночество и отверженность, Достоевского. О влиянии Достоевского на Горького писал и А.С.Долинин. В одном из писем К.Федину критик привел слова Леонида Андреева, обращенные к Горькому: «Ты сам научился бунту у Федора Достоевского», – и далее сформулировал свой собственный вывод:

В многочисленных высказываниях Горького о Достоевском есть момент, который послужил исходным толчком для создания книги: «Легенда о Великом инквизиторе», пожалуй, единственное из всего написанного Фёдором Михайловичем, о чем Горький никогда не высказывал отрицательных суждений и даже явно выделял «Легенду», отзываясь о ней не просто «положительно», но с явным, нескрываемым восторгом. Уже в 1899 году, в начале своего творческого пути, в письме А.П.Чехову он говорил о ней как о философской вершине всей русской литературы: «Как странно, что в могучей русской литературе нет символизма, нет этого стремления трактовать вопросы коренные, вопросы духа. В Англии и Шелли, и Байрон, и Шекспир – в Буре, в Сне, в Германии Гете, Гауптман, во Франции Флобер – в Искушении св. Антония – у нас лишь Достоевский посмел написать "Легенду о Великом инквизиторе – и все!"» - и до конца жизни этого мнения не изменил. «Как положительные отзывы не всегда могут служить доводом в пользу творческой преемственности, так точно и отрицательные отзывы не могут являться абсолютным противопоказанием возможности влияния, – пишет А.Бушмин. – Творческое воздействие одних писателей на других проявляется и тогда, когда… они находятся в состоянии творческой вражды». Очевидно, что именно с таким типом взаимосвязи мы имеем дело в случае с Горьким и Достоевским.

По мнению В.В.Розанова, у каждого писателя есть «вершинное» произведение, в котором наиболее полно выражено его миропонимание. Для Достоевского он считал таким произведением «Легенду о Великом инквизиторе» в «Братьях Карамазовых»: «Именно "Легенда" составляет как бы душу всего произведения, которое только группируется вокруг нее, как вариации около одной темы; в ней схоронена заветная мысль писателя, без которой не был бы написан не только этот роман, но и многие другие произведения его». Такой же оценке роли и места «Легенды» в творчестве Достоевского придерживались крупнейшие русские философы начала ХХ века: С.Н.Булгаков («"Легенда о Великом инквизиторе" есть один из самых драгоценных перлов, созданных русской литературой»), Н.А.Бердяев («"Легенда о Великом инквизиторе" – самое анархическое и самое революционное из всего, что было написано людьми»), С.Л.Франк («"Легенда" Достоевского принадлежит к тем великим символическим творениям духа, толкование которых… всегда останется спорным и в конечном счете зависит от глубины и ширины духовного опыта читателя»). Многие крупнейшие русские философы «серебряного века» посвятили «Легенде» если не специальную работу, то немало страниц в своих философских трудах. В 1991 году был даже издан сборник работ русских религиозных философов под названием «О Великом инквизиторе. Достоевский и последующие», посвященных «Легенде».

В произведениях раннего Горького и прежде, до пьесы «На дне», герои позволяли себе мысли и поступки, идущие вразрез с принятыми в мире «отчуждения» стандартами, но их философия сводилась в основном к ницшеанскому комплексу. А вот теперь, в начале ХХ века, в пьесе Горького наряду с прежними, ницшеанскими, появляются совершенно новые для него мотивы, тесно связанные с философской проблематикой «Легенды о Великом инквизиторе» Достоевского. В пьесе идет постоянный спор, и главный вопрос, лежащий в основе конфликта, – это, по формулировке самого Горького, вопрос о том, «что лучше – истина или сострадание?». Но ведь этот «не субъективный, а общефилософский вопрос» является центральным и в споре Великого инквизитора с Христом, причем ставится он Горьким как в «Легенде» Достоевского: не «истина или ложь», не «жестокость или сострадание», а «истина или сострадание», то есть именно в этической плоскости.

В рассказе Максима Горького «О первой любви» в авторском обобщении опыта своих жизненных наблюдений читаем: «Мне весьма часто приходилось наблюдать, как много тратится ценнейшей энергии сердца и ума для того, чтобы поддержать бесплодное существование осужденных на гибель». Здесь виден отблеск одной из «сквозных» идей Достоевского – о «сильных и слабых», – прошедшей через все его творчество: от повести «Хозяйка» к «Запискам из подполья» и далее – к «Легенде о Великом инквизиторе». Но характерно, что в горьковском варианте порой отчетливо звучит сочувствие не только и даже не столько к «слабым», сколько к спасающим их и страдающим «сильным».

Герои Достоевского, по Набокову, большей частью – эпилептики, маразматики, психопаты, неврастеники: «Ставрогин – случай нравственной неполноценности, Рогожин – жертва эротомании, Раскольников – случай временного помутнения рассудка, Иван Карамазов – еще один ненормальный… Сомнительно, можно ли всерьез говорить о «реализме» или «человеческом опыте» писателя, создавшего целую галерею неврастеников и душевнобольных», «Герои – ходячие идеи в обличье людей». А «ключевую фразу» романа «Преступление и наказание» об убийце и блуднице, «странно сошедшихся за чтением вечной книги» Набоков считает «фразой, не имеющей себе равных по глупости во всей мировой литературе», «Он [Достоевский] не видит своих героев, это просто куклы.., барахтающиеся в потоке авторских идей», «Взаимосвязь и развитие событий приводятся в действие механическими приемами, характерными для примитивных и второстепенных романов конца 18-го и начала 19 в.», «Раз и навсегда условимся, что Достоевский – прежде всего автор детективных романов…», «Назойливое повторение слов и фраз, интонация одержимого навязчивой идеей, стопроцентная банальность каждого слова, дешевое красноречие отличают стиль Достоевского». Не оставив камня на камне от идей, героев, сюжетов, стиля Достоевского, Набоков заканчивает свои лекции о нем следующей фразой: «Сумеречные тропы уводят читателя в угрюмый мир холодного умствования, покинутый гением искусства».

Такое же, как у Горького, страстное и столь же личностное неприятие Достоевского Людмила Сараскина обнаружила в произведениях самого Набокова все то, что так яростно обличает он у Достоевского, более того, – тщательно скрываемую, но очевидную связь многих принципов и приемов их творчества. «Загадка ненависти к Достоевскому коренилась в непостижимой для самого Набокова тайне непризнаваемого и нетерпимого родства: он клеймил своего предшественника, как клеймят опасного родственника, чтобы доказать и себе и всему миру беспочвенность и недопустимость любого предположения о близости… Как преступника неудержимо тянет на место преступления, так и Набоков не мог удержаться от все новых и новых, совершаемых по своему почину разоблачений»

В отталкивании от Достоевского писатель и поэт Андрей Платонов был решителен не менее, чем Горький и Набоков. В своей статье он пишет, что Фёдор Михайлович «пытался доказать, что дело с человеческой жизнью на земле не получится: если она и была когда-то, при Иисусе Христе, то теперь пришел в мир Инквизитор, и его не выживет отсюда никто; больше того, он, Инквизитор, даже прав». Но в собственном творчестве Платонова: как в фигурах его «активистов», яростно, не останавливаясь ни перед чем, переделывающих мир в соответствии с ложной идеей, разрушившей их помраченное сознание, так и в его «сокровенных» людях – нельзя не увидеть воздействия представлений Достоевского и о «своевольном», «съеденном идеей», и о «положительно-прекрасном» человеке.

В 20-е – 30-е годы Горький напряженно размышляет о творчестве Достоевского (об этом свидетельствуют многочисленные записи «для себя»), и, хотя его «официальные» оценки писателя в статьях, выступлениях, докладах по-прежнему остаются по преимуществу негативными, в его суждениях нельзя не заметить признаков некоторой «переоценки ценностей». Об этом свидетельствует в особенности изменение его отношения к роману «Бесы», который он прежде не принимал категорически. Это изменение интересно проследить потому, что в «Бесах» изображена попытка конкретного практического воплощения одного из самых экстремистских вариантов «инквизиторской» идеи.

В 1913 году в связи с постановкой «Бесов» Художественным театром Горький выступил как один из наиболее яростных ее противников. «Мир держится деянием, – пишет он в 1912 году Леониду Андрееву.– Здесь я фанатик. Многие, прельстясь развратной болтовней азиата и нигилиста Ивана Карамазова, трактуют подлейше о «неприятии» мира ввиду его «жестокости» и «бессмыслия», – будь я генерал-губернатором, я бы не революционеров вешал, а этих самых «неприемщиков». Автор статей «О карамазовщине», «Еще раз о карамазовщине» называет роман «Бесы» не иначе, как «злобным пасквилем», «ядовитой карикатурой», произведением «садическим и болезненным». А в 1917 году, когда нетерпеливо ожидаемая «буря» пришла и обернулась вакханалией насилия, Горький находит поддержку своим «несвоевременным мыслям» именно в романе «Бесы», словами Достоевского обличая большевистскую «нечаевщину». Потом он счел свои «несвоевременные мысли» ошибкой, но уже в 1925 году в предисловии к роману Л. Андреева «Сашка Жегулев» написал, что в таланте Достоевского «было что-то пророческое». Эта оценка не похожа на прежнее безоговорочное неприятие каких бы то ни было мыслей Достоевского.

Максим Горький в 1935 году уже борется за немыслимое по тем временам издание «Бесов». И теперь не рапповская критика, как бывало раньше, а главная партийная газета «Правда» в пасквильной статье «Литературная гниль» Д.Заславского обвиняет его в пропаганде контрреволюции. Горький ответил на это заметкой «Об издании романа "Бесы", где объясняет свою позицию тем, что «врага надо знать, надо знать его идеологию по книге, в которой идеология эта дана в образах ярко и картинно», и, противореча сам себе, добавляет более чем странное суждение: «Книга эта покажет, что идеологии-то у врага и не было». После Горький называет книгу, которую раньше считал лишь «злобным пасквилем», ни много ни мало «самым удачным произведением Достоевского». В то время ситуация разрешилась так: было напечатано всего 300 экземпляров первой части романа Достоевского «для начальства», в том числе для Горького, а уже в следующем году само чтение «Бесов» квалифицировалось как политическое преступление, и за него читателей превращали в «лагерную пыль».

Во всяком случае, борьба за издание «Бесов», дошедшая до открытой конфронтации с «Правдой», свидетельствует о том, что отношение Горького к этому роману в период работы над «Самгиным» резко изменилось по сравнению с 1913 годом. Он находил теперь в этом романе опору своим нынешним «несвоевременным мыслям», которые, в отличие от 1917 – 1918 годов, уже не имел возможности высказать открыто. Зато на сложном художественном языке выразил их в «Самгине». Недаром близкий к Максиму Горькому писатель Владимир Зазубрин написал ему в 1934 году, что его роман «страшнее "Бесов" Достоевского».

В творчестве Горького обнаруживается глубокая связь некоторых «ключевых» его произведений с «Легендой» Достоевского не на уровне внешнего сходства или переклички отдельных мотивов, но на глубинном, философском уровне. В нем находит художественное воплощение сущностное содержание «инквизиторской» идеи практически в полном ее объеме. Сходство определяется не «подражанием» Горького Достоевскому, а перекличкой в решении коренных философских проблем, поэтому формы проявления «инквизиторского» комплекса в характерах, идеологии, психологии героев, в конфликтах и сюжетных ситуациях горьковских произведений сугубо индивидуальны.

Современники Ф.М.Достоевского отмечали его неразрывную духовную связь с русской поэзией:

По мнению Евгения Евтушенко, «Он ввел в прозу психологически рифмующиеся ситуации – иногда при помощи контрапункта, а не созвучия»

«Тяготение к поэзии живёт в героях Достоевского», – считал Владислав Ходасевич

С большим уважением относился к Достоевскому Толстой, не раз писавший Н.Н.Страхову о нём: «Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним, никогда… Искусство вызывает во мне зависть, ум – то же, но дело сердца – только радость. Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг читаю – умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу. На днях, до его смерти, я прочел "Униженные и оскорбленные" и умилялся».

Николай Бердяев тоже оценивал творчество писателя, однако сам Достоевский, считает, что тот отказался от старой традиционной трактовки гуманизма лишь в момент, когда Федор Михайлович создал «Записок из подполья», в которых он делается изобличителем прекраснодушных утопий. Ему в этот момент открылся новый, трагический гуманизм. Подобный гуманизм был присущ многим русским писателям, испытывающим сострадание к обиженным, падшим людям, но в творчестве Достоевского этот гуманизм проявился особенно остро и полно. При прочтении «Бедных людей», «Записки из мертвого дома», «Униженных и оскорбленных» Бердяев был еще прекраснодушным гуманистом, «Шиллером», то есть поклонником всего «высокого и прекрасного».

Ещё одну характеристику творчества Ф.М. Достоевского дал известный литературный критик В.Н. Ильин: «Гений – и гениальная Россия – стоят лицом к лицу с бездной свободы, в трагической раздвоенности света и тьмы. Свет России отразился на Пушкине, ее тьма сосредоточилась в Гоголе. Но антитеза Пушкина и Гоголя требует своего синтеза, своей разгадки. Синтез ведь всегда есть и разгадка». По мнению Владимира Николаевича, именно Достоевский нашёл эту разгадку, а с ней – разгадку русского призвания. Подчеркивая мысль Фёдора Михайловича о том, что «страдание – причина сознания», Ильин продолжает: «В этих трех словах Достоевского явлено одно из величайших открытий мировой мысли. Страдание пробуждает сознание, и в сознании возникает извечная идея свободы. Так представляется пессимизм… Жгучие, как огонь, яркие, как солнце, мыслеобразы – идеи Достоевского (подобно идеям Платона)».

Если и оценивать объективно творчество Фёдора Михайловича, то как не обратиться к мнению других писателей, зарубежных?

Так, Антуан де Сент-Экзюпери открыл для себя Федора Достоевского еще в юности: «В пятнадцать лет я напал на Достоевского, и это было для меня истинным откровением: я сразу почувствовал, что прикоснулся к чему-то огромному, и бросился читать все, что он написал, книгу за книгой, как до того читал Бальзака».

Настолько сильной была любовь Габриэль Гарсия Маркес к творчеству русского писателя, что он неоднократно упоминал Достоевского в своих интервью: «Достоевским я зачитывался, даже в очень плохих переводах. Позднее я прочитал его по-французски, на французский его переводили русские, их переводы были гораздо лучше испанских. Я думаю, что для любого писателя в мире русские романисты — основа основ…».

Вся японская литература в тот период говорила о сложности человеческой жизни, о человеческих страданиях, поэтому любовь авторов этой страны к Достоевскому неслучайна.

В своей книге «Праздник, который всегда с тобой» отдает дань Фёдору Михайловичу и американский писатель Эрнест Хемингуэй: «У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам,- слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого».

Однако его отношение к писателю было двойственно. В дальнейшем разговоре со своим другом он признается: «Я все думаю о Достоевском,- сказал я, - как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?»

Немецкий писатель Томас Манн в своей статье «Достоевский – но в меру» признает, что Достоевский – один из важнейших факторов его духовного становления. Он цитирует Мережковского: «Читая его [Достоевского], пугаешься порой его всезнания, этого проникновения в чуждую совесть. Мы находим у него наши собственные сокровенные помыслы, в которых никогда бы не признались не только другу, но и самим себе». Творчество Достоевского по Манну – исповедь и леденящее кровь признание, беспощадное раскрытие преступных глубин собственной совести – таков источник огромной нравственной убедительности, страшной религиозной мощи его науки о душе.

Стефан Цвейг, австрийский писатель, дал весьма спорную оценку творчества Достоевского: «Достоевский – ничто, пока он не воспринят внутренним миром. В сокровеннейших глубинах мы должны испытать собственную силу сочувствия и сострадания и закалить ее для новой, повышенной восприимчивости: мы должны докопаться до последних корней».

В изображении крайностей Достоевский, по мнению Жида, близок к Уильяму Блейку. В подтверждение он воспроизводит «Пословицы ада» британского поэта: «Если бы безумец упорствовал в своем безумии, он сделался бы мудрецом», «Только тот знает довольство, кто сначала познал чрезмерность», «Путь крайностей ведет во дворец мудрости», «Без противоположностей нет прогресса: влечение и отвращение, рассудок и энергия, любовь и ненависть в равной мере необходимы для человеческого бытия», «Есть и всегда будут на земле два противоположных тяготения, которые вечно будут враждовать. Стараться их примирить – то же, что пытаться уничтожить бытие», «Культура пролагает прямые пути, но пути бесполезно извилистые и есть пути гения».
Тем не менее, несмотря на крайности, которые часто проглядывают в произведениях Достоевского и Блейка, оба они тяготеют к истинам Евангелия.

Фёдор Михайлович – личность, в адрес которой можно заметить неоднородность критики: никто из значимых на то время писателей, поэтов, критиков, не остался равнодушен к творчеству писателя. Каждый видит у него что-то своё, «в зависимости от способности воспринимать разную степень абстракции».